Только так можно сохранить тайну преосуществления от узурпации чисто телесными человеческими существами.

Я почувствовал, как предок медленно расслабил большой палец, потом быстро провел указательным три раза слева направо по моей шее, как будто хотел перерезать мне гортань.

Ужасный резкий звук, подобный высокому «I», пронзил меня, обжигая все члены.

Я почувствовал, как языки пламени вырываются из меня отовсюду. «Не забудь: то, что сейчас происходит, и все, что ты сейчас делаешь и что переживаешь, происходит лишь ради переплавления трупа!» — услышал я в последний раз голос моего первопредка Христофора, исходящий как будто из-под земли.

Затем остатки моего сознания вспыхнули в жару лихорадки.

VIII. Офелия

Сейчас, когда я хожу по комнате, мои колени все еще дрожат от слабости, но я вижу, как с каждым часом здоровье возвращается ко мне.

Тоска по Офелии разрывает меня, и я страстно мечтаю спуститься вниз по лестнице на террасу, чтобы наблюдать оттуда за ее окном, в тайной надежде увидеть ее хотя бы мельком.

Она приходила ко мне, когда я лежал без сознания, в лихорадке, — об этом рассказал мне мой отец, — и это она принесла мне букет роз. Я вижу, что отец обо всем догадался. Может быть, она призналась ему в чем-то?

Сам я боюсь спросить его об этом, но и он избегает этой темы. Он заботливо ухаживает за мной; угадывает мои желания и приносит мне все, что бы я ни захотел, но сердце сжимается от стыда и скорби при каждом знаке его внимания, когда я внезапно вспоминаю о совершенном мной ужасном предательстве.

О, как я хотел бы, чтобы этот подделанный вексель был лишь бредовой галлюцинацией моей болезни!

Но сейчас, когда мой ум снова ясен, я осознаю, к сожалению, что все это произошло наяву. Почему и с какой целью я сделал это? Все подробности совершенно стерлись из моей памяти.

Я не хочу об этом думать! Я знаю только одно: я должен как-то поправить дело. Я должен где-то заработать деньги,… деньги,… деньги, чтобы суметь выкупить вексель.

От ужаса у меня выступает пот на лбу при мысли о том, что это невозможно. Смогу ли я заработать деньги в нашем маленьком городишке? Быть может, следует поехать в столицу? Там меня никто не знает. А что, если стать там слугой какого-нибудь богатого господина. Ведь я готов, как раб, работать на него день и ночь.

Но как мне упросить отца отпустить меня учиться в столицу? Чем обосновать свою просьбу, если он так часто говорил мне, как он ненавидит всякое обучение, кроме науки, приобретенной через саму жизнь? Но у меня нет даже самых начальных познаний, и не достает школьного образования!

Нет, нет, это, конечно же, невозможно!

Мои муки удваиваются, когда я думаю: теперь год из года и, может быть, навсегда я буду разлучен с Офелией.

Я чувствую, как лихорадка снова подкатывается ко мне при этой ужасной мысли.

Целых две недели я лежал в лихорадке; розы Офелии в вазе уже завяли. Может быть, она уже уехала? От отчаяния ладони мои становятся влажными. Может быть, цветы были знаком прощания?

Отец видит, как я страдаю, но не спрашивает меня о причине. Быть может, он знает больше, чем хочет показать?

Как хотел бы я открыть ему свое сердце и все, все ему рассказать! Но нет! Этого не произойдет. О, если бы он прогнал меня! Как охотно я подчинился бы этому! Ведь тем самым я смог бы искупить свою вину. Но я уверен: его сердце не выдержит, когда он обо всем узнает. Я, его единственный ребенок, который вернула ему сама судьба, поступил с ним, как преступник. Нет, нет, этого не должно произойти!

Пусть об этом узнают все! Пусть все на меня указывают пальцем! Только он один не должен ничего знать…

Отец мягко кладет руку на мой лоб, смотрит в глаза с любовью и нежностью и говорит: «Все не так ужасно, мой милый мальчик! Забудь обо всем, что мучит тебя. Считай, что это был лихорадочный бред. Скоро ты выздоровеешь и снова будешь веселым!». Он запнулся на слове «веселым», и я почувствовал, что он знает, сколько горя и страданий готовит мне грядущее.

Я тоже догадываюсь об этом.

Неужели Офелия уже уехала? Неужели он знает об этом? Вопрос застывает на моих губах, но я подавляю желание задать его. Мне кажется, что я тут же умру от рыданий, если он ответит утвердительно. Внезапно он начинает торопливо и лихорадочно говорить обо всем, что могло бы, по его мнению, отвлечь меня и рассеять мои тяжелые мысли. Я никак не могу вспомнить, когда же я рассказал ему о ночном визите нашего первопредка во сне — или это было наяву? Но, видимо, когда-то я все же сделал это. В противном случае, почему он заговорил со мной на ту же самую тему? Без всякого перехода он начал:

— Ты никогда не сможешь избавиться от скорби, пока не войдешь в число тех, кто «переплавил свой труп в меч». Никто на земле не может стереть написанное в Книге Судьбы. Печально не то, что многие люди страдают, печально то, что их страдание остается по большому счету бессмысленным. Как простое наказание за какой-то гнусный поступок, быть может, совершенный в предыдущих жизнях! Мы можем избежать этот страшный закон возмездия и наказания, только если будем воспринимать происходящее с мыслью: «все это случается ради одной единственной цели — для пробуждения в нас истинно духовной жизни!». Все что мы делаем, мы должны делать, исходя из этой точки зрения! Духовное отношение к действию — это все; действие само по себе — это ничто. Страдание только тогда будет осмысленным и принесет плоды, когда мы будем смотреть на него именно такими глазами. Поверь мне, оно будет в этом случае не только легче переживаться, но оно скорее пройдет, и при определенных обстоятельствах превратится в свою противоположность. Подчас то, что происходит в таких случаях, граничит с чудом; при этом происходят не только внутренние изменения, но и внешняя судьба странным образом меняется. Скептики, конечно, посмеются над таким утверждением — но над чем они только не смеются…

Можно сказать, что душа не терпит, когда мы ради нее страдаем больше, чем м можем перенести.

— А что следует понимать под «оживлением правой руки» — спрашиваю я. — Это общее начало духовного развития или это служение какой-то определенной цели?

Мой отец задумался на некоторое время.

— Как тебе это объяснить? Об этом можно говорить только при помощи образов. Как и все телесные формы, члены нашего тела — лишь символы некоторых духовных понятий. Правая рука — это символ мастерства, действия, созидания. Когда наша рука становится духовно живой, это означает, что мы стали созидателями, творцами и в потустороннем, тогда как раньше мы пребывали там лишь во сне.

Так же дело обстоит с «речью», «письмом» и «чтением». Говорить, с земной точки зрения, — это что-то сообщать или чем-то делиться. Сделает ли из этого свои выводы тот, к кому мы обращаемся, зависит только от него самого. С духовной речью дело обстоит совершенно иначе. Здесь не может быть никакого сообщения. Потому что, кому мы должны что-то сообщать — ведь «я» и «ты» там одно и то же?

Говорить в духовном смысле значит творить. Это магическое вызывание явления. «Письмо» здесь на земле — это преходящая и относительная фиксация какой-то мысли. А в «потустороннем» письмо — это высечение мысли в скале вечности. «Читать» здесь, на земле, означает улавливать смысл написанного. «Чтение» там, в потустороннем — это постижение великого неизменного закона и действование согласно нему во имя единой гармонии! Но я думаю, мой милый мальчик, что, пока ты еще не совсем выздоровел, мы не должны говорить о таких труднодоступных вещах!

— А не расскажешь ли ты мне о моей матери, отец? Как ее звали? Я ведь ничего не знаю о ней! — вдруг сорвался вопрос с моих губ. Только когда было уже поздно, я заметил, что разбередил рану в его сердце.

Он беспокойно заходил по комнате, и речь его стала отрывистой. — Мое дорогое дитя, избавь меня от того, чтобы оживлять прошлое! Да, она любила меня. Да, я знаю это. А я… а я любил ее так несказанно… Со мной произошло то же, что и со всеми нашими предками. Все, что связано с женщиной, было для нас, мужчин из рода фон Йохеров, роковой пыткой. В этом не были виноваты ни мы, ни наши матери.